Выставка «Я — поэт. Этим и интересен. Об этом и пишу». К 120-летию со дня рождения Владимира Маяковского

Владимир Маяковский, 1918

На мра­мор­ной лест­ни­це РГБ раз­вер­ну­та боль­шая вы­став­ка «Я — по­эт. Этим и ин­те­ре­сен. Об этом и пи­шу». Это ци­та­та из ав­то­био­гра­фии Вла­ди­ми­ра Ма­я­ков­ско­го, 120-ле­тию со дня рож­де­ния ко­то­ро­го и по­свя­ще­на экс­по­зи­ция. Фон­ды РГБ хра­нят боль­шое ко­ли­че­ство из­да­ний про­из­ве­де­ний по­эта, на­чи­ная с при­жиз­нен­ных. По ним мож­но со­ста­вить точ­ное пред­став­ле­ние о ве­хах твор­че­ства Ма­я­ков­ско­го, имя ко­то­ро­го до сих пор вы­зы­ва­ет мно­го эмо­ций у пуб­ли­ки — от от­вра­ще­ния до вос­тор­га.

Почти сто лет назад строчки Маяковского вошли в повседневную речь и до сих пор остались в ней афоризмами: «Ешь ананасы, рябчиков жуй», «Пароход и человек», «Если звезды зажигают — значит, это кому-нибудь нужно», «Каждый из нас по-своему лошадь», «Для веселия планета наша мало оборудована», «В наших жилах — кровь, а не водица», «А вы ноктюрн сыграть могли бы на флейте водосточных труб?»

18 декабря 1912 года вышел альманах «Пощечина общественному вкусу» с манифестом русского футуризма, подписанным Давидом Бурлюком, Владимиром Маяковским, Велимиром Хлебниковым и Алексеем Крученых. В «душный зал» (по определению Анны Ахматовой) русской поэзии 1910-х годов ворвались разбойники: появление футуристов на поэтической арене сопровождал скандал. Их крикливый нигилизм и антибуржуазность претили вкусам одних и вызывали одобрение других. Пресса была единодушна — о футуристах писали только ругательно, как, например, Дмитрий Мережковский: «Табор дикарей, шайка хулиганов».

Александр Блок, Максим Горький, Валерий Брюсов были среди тех немногих, кто сумел увидеть в хулиганах новое искусство. Об этом писал после смерти Маяковского Юрий Тынянов: «Для поколения, родившегося в конце девятнадцатого века, Маяковский не был новым зрением, но был новою волей. Для комнатного жителя той эпохи Маяковский был уличным происшествием. Он не доходил в виде книги. Его стихи были явлением иного порядка. Он молчаливо проделывал какую-то трудную работу, сначала невидную для посторонних и только потом обнаруживавшуюся в изменении хода стиха и даже области поэзии, в новых революционных обязанностях стихового слова. В некоторых его вещах и в особенности в последней поэме видно, что он и сам сознательно смотрел со стороны на свою трудную работу. Он вел борьбу с элегией за гражданский строй поэзии, не только внешнюю, но и глухую, внутри своего стиха, „наступая на горло собственной песне“. Волевая сознательность была не только в его стиховой работе, она была в самом строе его поэзии, в его строках, которые были единицами скорее мускульной воли, чем речи, и к воле обращались».

Футурист и демократ

Владимир Маяковский пришел в русскую поэзию в образе страдальца и одиночки. А его с первых дней видели только в амплуа литературного хулигана, которое он поддерживал. Критика издевалась над его желтой кофтой, которая была не только вызовом благонамеренной публике, а появилась от бедности. Так критики не заметили, что в желтую кофту «душа от осмотров укутана». Максим Горький, впервые увидев Маяковского в начале 1915 года в кафе «Бродячая собака», проницательно заметил: «Такой талантливый! Грубоват? Это от застенчивости. Знаю по себе». В двадцать два года этот скандалист и автор небольшого числа стихотворений предъявил публике поэму «Облако в штанах» — подлинный лирический шедевр новой поэзии. Но затем он стал «глашатаем революции», и долгое время мало кто мог разглядеть в этом «забронзовевшем» образе что-то кроме «пролетарского поэта». Тем не менее посмертная слава Маяковского не померкла: его то и дело «достают из широких штанин» любители поэзии и предъявляют обществу его строки в дни социальных потрясений, которые он столь мощно отразил в своем творчестве.

В своем предсмертном обращении к потомкам («Во весь голос»), предвидя возможные манипуляции вокруг своего имени и творчества, он предупредил: «Профессор, снимите очки-велосипед! Я сам расскажу о времени и о себе». Этот призыв был и остается актуален: судить писателя «по законам, им самим над собою признанным», предлагал еще Пушкин.

В стихах молодого Маяковского поражало необычное содержание, гиперболичность и пластика образов, сближение далеких друг от друга вещей: «Слезают слезы с крыши в трубы, к руке реки чертя полоски». При этом Маяковский хотел быть поэтом толпы: «Меня одного сквозь горящие здания проститутки, как святыню, на руках понесут». С точки зрения формы он, как футурист, проповедует элитарную эстетику «самовитого» слова, а в стихи вкладывает совсем не элитарное содержание. Пожалуй, этот сплав и предопределил его славу.

«Иногда какая-нибудь строфа отнимала у него весь день, и к вечеру он браковал ее, чтобы завтра „выхаживать“ новую, но зато, записав сочиненное, он уже не менял ни строки, — рассказывал о работе Маяковского Корней Чуковский. — Записывал он большей частью на папиросных коробках; тетрадок и блокнотов у него в то время, кажется, еще не было. Впрочем, память у него была такая, что никаких блокнотов ему и не требовалось: он мог в каком угодно количестве декламировать наизусть не только свои, но и чужие стихи, и однажды во время прогулки удивил меня тем, что прочитал наизусть все стихотворения Блока из его третьей книги, страница за страницей, в том самом порядке, в каком они были напечатаны там».

Эта книжечка моя про моря и про маяк. — Москва: Молодая гвардия, 1927 Читать книгу полностью онлайн         Конь-огонь. — Москва: Государственное издательство, 1828 Читать книгу полностью         Что такое хорошо и что такое плохо? — Москва: Государственное издательство, 1930 Читать книгу полностью онлайн

Что ни страница, то слон, то львица. — Тифлис: Заккнига, 1928 Читать книгу полностью онлайн         История Власа лентяя и лоботряса. — Москва: Молодая гвардия, [192?] Читать книгу полностью онлайн         Кем быть. — Москва: Государственное издательство, 1929 Читать книгу полностью онлайн

«Весь боль и ушиб»

Революция 1917 года, которую поэт принял как воплощение своих и общественных ожиданий, являет нам в полную силу Маяковского-оптимиста. Пафос поэта становится более жестким и публицистическим, усиливаются жизнеутверждающие мотивы. Например, рассказ о трагедии животного в стихотворении «Хорошее отношение к лошадям» завершается оптимистически, чего не могло быть, если бы Маяковский написал его до революции. Однако хрестоматийный облик Маяковского, «агитатора, горлана-главаря» противоречиво являет нам человека, который от стихотворения к стихотворению буквально выворачивает душу наизнанку: «Грядущие люди! / Кто вы? / Вот — я / Весь / Боль и ушиб».

Самоубийство Маяковского вызвало шок у людей, близко знавших поэта. Хлынула волна откликов и догадок. Стали искать предопределенность трагического исхода в характере поэта. Маяковский был человеком чрезвычайно чувствительным, готовым отдать все «за одно только слово ласковое, человечье». Еще юношей он заявил, что может быть «от мяса бешеный» и может быть «безукоризненно нежный, не мужчина, а облако в штанах». Таким он и остался до конца: быстро возгорающимся, способным совершить роковой поступок и одновременно деликатным и предупредительным, и в то же время уверенным в себе жизнестроителем. «Маяковский все переживал с гиперболической силой — любовь, ревность, дружбу», — писала о нем Лилия Брик.

Сегодня литературоведы говорят о симптомах творческого кризиса, которые могли стать одним из факторов рокового поступка. Он, например, говорил, что бросит писать стихи и станет драматургом. Агитстихи уже не писались. Перемены в творческом поведении назревали в сторону более органического самовыражения, протестуя против газетного «производственничества». Нужен был положительный импульс, чтобы подтолкнуть эту эволюцию, но судьба именно в этот момент лишала его положительных эмоций.

Решающим ударом стала расправа критики с «Баней». Жертвой бюрократии он стал и после смерти: Российская ассоциация пролетарских писателей (РАПП) запретила давать положительные оценки его творчеству, которые появились было в печати, и выступила со статьей, где подчеркивалось, что Маяковский мог, да не стал настоящим пролетарским писателем. Однако через пять лет после смерти поэта, в 1935 году, Сталин написал, что «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». С этого момента началась канонизация поэта, наведения ненавистного ему «хрестоматийного глянца», нанесшая ему вред уже с другой стороны.

В поэзии ХХ века, пожалуй, нет другого автора, который вызывал на себя такие потоки хвалы и брани. Попробуем отрешиться от чужих оценок и взять в руки одну из книг Маяковского. Это проверенная и единственная возможность составить свое представление об авторе — просто чтение, к которому призывал и сам Маяковский.